Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

В 1768 году король Пруссии даже счел нужным разъяснить своим преемникам все опасности, проистекавшие из усиления России. В своем завещании он весьма самокритично заявлял, что высокомерие России поддерживает не кто-нибудь, а «мы, князья Европы», и пользу она извлекает из «наших ошибок». Фридрих пишет, что существующий в империи дуализм в особенности мешает «образоваться крепкому альянсу, который мог бы противостоять замыслам этого государства». Фридрих доверительно сообщает о том, что уже было на слуху у публики: Россия может не сомневаться, что «в Германии для нее всегда найдется партия поддержки, более того, она видит, как с ней заигрывают Пруссия и Австрия, и, будучи слабой, приписывает себе силу и могущество, ограничить которые впоследствии будет сложно»[1054]. Однако пересматривать свою политику в отношении России король еще не был готов. Он не только оправдывал договор с ней угрозой изоляции Пруссии после войны, но и отмечал, что Пруссии и в дальнейшем лучше «держаться за союз с российской царицей, и даже укреплять его». Вопреки посещавшим Фридриха мыслям о том, как сложится ситуация в будущем, в том числе и о возможном объединении с Габсбургами против России, и вопреки недовольству самим собой в связи с необходимостью уступать Екатерине в Польше, он, тем не менее, неизменно называл пруссаков и австрийцев «непримиримыми врагами» и отмечал, что после войны если не Пруссия, то Австрия тоже была бы готова помочь России в достижении ее целей. Однако даже независимо от того, как он оценивал политику венского двора, исходя из соотношения сил он считал, что предпочтительнее «иметь Россию союзником, а не врагом, потому что навредить она может сильно, а рассчитаться мы с ней не сможем»[1055]. Так или иначе, подписывая 7 ноября (н. ст.) 1768 года свое завещание, Фридрих уже имел основания надеяться, что он вернет себе свободу действий внутри союза с Екатериной. Впервые после Семилетней войны ему представился шанс приобрести для Пруссии новые территории вопреки этому альянсу – или же с его помощью.

Действительно, в 1767–1768 годах пусть не в центре, но на востоке Европы сложились специфические условия, дававшие новые шансы трем крупным державам этого региона реализовать свои захватнические намерения. Во-первых, окончательно зашла в тупик мотивировавшаяся поддержкой диссидентов политика России в Польше[1056]. Не решаясь опереться ни на православное дворянство, ни на «патриотическую» оппозицию, ни на королевский лагерь и все чаще прибегая к репрессивным санкциям, правительство Екатерины, с одной стороны, усилило сопротивление возникшей в начале 1768 года в городе Баре в Подолье конфедерации, предводительствуемой парламентской оппозицией. Конфедераты начали бескомпромиссную войну с королем Станиславом Августом и стоявшими в Польше русскими войсками за «польскую вольность» – государственную независимость, восстановление исконной конституции и главенство Римско-католической церкви[1057]. Ситуация осложнялась еще и тем, что в то же самое время православные украинские крестьяне и казаки вели кровавую партизанскую войну против польских панов и католической церкви, а также против униатов и местного еврейского населения[1058]. С другой стороны, кризис политики российского протектората развязал руки не только союзной Пруссии, но и побежденным по итогам междуцарствия 1763–1764 годов Франции и Австрии. Однако надежды конфедератов на помощь извне или, по крайней мере, ожидания, что польский кризис примет масштаб европейского[1059], рассыпались в прах самое позднее два года спустя.

25 сентября (6 октября) 1768 года Османская империя объявила войну России. Хотя французская дипломатия уже давно прилагала к этому усилия, которые, таким образом, оправдались, и, хотя Екатерина возлагала всю вину за развязывание войны на правительство Шуазеля, обвиняя его в подстрекательстве, непосредственным поводом к началу боевых действий послужили нарушения границ Крымского ханства нерегулярными войсками православных-казаков – следствие интервенции России в Польше. Османское правительство, будучи в то же время заинтересовано в сохранении польского суверенитета, терпеть эти вторжения более не желало[1060]. Русское правительство эта война совершенно не устраивала, тем более что в это время оно ожидало нападения также и со стороны Швеции. С 1767 года в Стокгольме перевес находился на стороне профранцузской партии, все более открыто нападавшей на сословную конституцию, защищавшуюся прорусской партией. С согласия королевского семейства, то есть дяди Екатерины Адольфа Фридриха, сестры прусского короля Луизы Ульрики и честолюбивого наследника кронпринца Густава, готовился даже государственный переворот, целью которого было восстановление абсолютного единовластия[1061]. В Петербурге под угрозу был поставлен авторитет Никиты Панина, на которого его противники возлагали вину за то, что, будучи привязанной к Пруссии союзом с ней, Россия лишилась шанса на поддержку со стороны «естественной союзницы» Австрии в войне у южных границ. Хотя Панин продолжал возглавлять Коллегию иностранных дел, Екатерина урезала его былое влияние, учредив в январе 1769 года Императорский совет, в ведении которого находились, главным образом, вопросы военных действий и внешней политики, причем слово в нем имели и критики Панина[1062]. Однако поле для принятия решений оказалось весьма ограниченным, потому что за время войны Пруссия стала еще более ценным союзником. Тем не менее война требовала нормализации отношений с Австрией, что признавал теперь и сам Панин. Сохранить доверие императрицы и свои должности ему помогло только благоприятное развитие военных действий.